Из жизни крымских сельских почтальонов
Все помнят стишок Маршака о почтальоне: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? Это он, это он, ленинградский почтальон». И не он, а она. Хрупкая маленькая женщина. Зовут её Олеся. Она — сельский почтальон.
Густо падает и тает мокрый снег, превращаясь в противную жижу. Холодно и мокро ногам. И обидно. Мне обидно за неё, за эту маленькую и слабую женщину-почтальона, которая тащит на себе огромную тяжёлую сумку. Говорю: «Давай помогу». А она: «Нет, не надо, тяжёлая, не сможешь... Да и скользко». Ах да, а в левой руке ещё одна сумка, со стиральным порошком, шоколадками, мылом и туалетной бумагой. И если продаст этого добра норму, получит маленький процентик к зарплате. А не продаст — зря, выходит, на себе тащила.
Машина с почтой приходит из города часов в девять-десять, потом почту сортируют и распределяют между почтальонами. С Олесей мы договорились встретиться в отделении связи около одиннадцати, как раз к этому времени почтальоны «выходят в люди». Пришла раньше. Жду. Отделения связи везде одинаковы. «Прилавок», на котором выложены газеты-журналы, справочник индексов и коллекционные марки и за которым сидят работники почты. Пахнет бумагой и типографской краской. Старики просят заполнить «книжки за свет» или подписать конверт, или выбрать и подписать новогоднюю открытку. Почтальоны всё делают и с какой-то насмешливой опаской посматривают:
— Что, будешь нас ругать и писать, какие мы плохие?
— Не буду.
— Не будешь? Тогда напиши, пусть нам ремонт сделают, ну или зарплату поднимут.
Выходим. Снег метёт и кусает обветренное лицо, холод — собачий. Бегают, поджав хвосты, дворовые псы. Иду, ворчу и возмущаюсь, как можно, мол, в такую погоду по улицам ходить. Девушка только вздыхает и улыбается.
— А мы так каждый день. Много ли почты, мало ли — идти надо. Дождь, грязь или метель — это наша работа, — говорит, и чувствуется, что ей как будто неловко, как будто стесняется чего-то.
— Долго ходить приходится?
— Сейчас пенсии, поэтому домой прихожу поздно. Вот вчера в одиннадцать вышла и только в четыре дома была, всё ходила, — рассказывает Олеся, вкладывая замёрзшими пальцами в заржавевший почтовый ящик газетку. — Хорошо, что сегодня пятница, у нас сокращённый рабочий день, в отдалённые сёла мы не ходим (на участке Олеси такое отдалённое за три километра. — Авт.).
— Ух-ты, наша, — радуюсь я, увидев, как она достаёт из сумки номер «Крымской правды». — Подписчиков много?
— Да, любят её люди. И вот что заметила: если кто-то выписал другое издание, то через полгода отказывается от подписки, видимо, надоедает, а кто «Крымскую правду» выписывает, то это постоянно.
— А письма сейчас часто пишут?
— Пишут, но не так уж и часто. Сейчас же у всех телефоны, эсэмэс-сообщение написать проще. Да и конверты подорожали. Больше всяких рекламных писем или из книжных клубов.
Она смело открывает калитку, нет здесь злой собаки, входит во двор и зовёт хозяйку.
— Ой, Олесенька пришла, кормилица наша, проходи, проходи, — приглашает в дом женщина. Она радуется и суетится. — Сегодня у нас с дедом пенсия. Спасибо нашим депутатам, Верховному Совету спасибо, подняли пенсию.
Встретить почтальона вышел и хозяин. Ему очень хочется чем-то угостить ту, которая принесла в их дом радость. Он протягивает горсть жареных семечек, потом выносит несколько яблок и настаивает: бери. Трогательно.
Олеся работает сельским почтальоном уже третий год. Она знает, в каком дворе какая собака и как её зовут. Знает, какая калитка и как она открывается. Знает, какая хозяйка.
И её все знают и приветливо здороваются.
— Да тебя все любят!
— Ну в глаза да, а за глаза, откуда я знаю.
— А ты, чтоб не ошибиться, кому какая, газетки подписываешь?
— Сначала подписывала, а сейчас уже и так знаю.
Скрипучие калитки, покосившиеся заборы, заржавевшие почтовые ящики, смешные старики и цепные псы. И пьяные мужики, справляющие малую нужду на угол своего дома.
— Страшно тебе, небось, самой ходить? Сумма-то приличная, а подозрительных хватает, — спрашиваю, узрев такого.
— Бывает страшновато. Пьяных боюсь. Защита — газовый баллончик. Правда, в основном только на собаках его применяю.
Маршрут нехитрый. Но всё продумано: где повернуть, где выйти, в какой закоулочек зайти. И не подумала бы никогда, что люди и там живут.
— Почтальон везде пройдёт, везде пролезет, — смеётся Олеся и терпеливо ждёт, пока выберусь из колеи или переберусь через шаткий мостик, или пока вожусь с тяжёлой калиткой, вызвавшись помочь.
И чем больше ходим, чем больше мёрзнем, тем разговорчивее становимся, иногда даже забываем о каком-нибудь дворе, и тогда приходится возвращаться. Теперь знаю, что Олеся из села, в котором выросла и работает, знаю, немножко жалеет она, что нет у неё образования, кроме училища кулинарного, знаю, что воспитывает сына.
И тяжело ей.
Мы идём, разговариваем.
И снег идёт. И собаки лают.
На лай выходят хозяйки и спрашивают, крича через улицу:
— А мне что-нибудь есть?!
А мне?! Ничего мне там любовник не прислал? — шутят, смеясь.
— А почему это мне ещё ничего нету?! — возмущается местная жительница, окрикивая и догоняя нас. — Белоусихе вон уже давно есть, а мне нету, как это?!
Через некоторое время мои сапоги набрали холодной влаги.
— Слушай, Олеся, у тебя ноги не промокли?
— Нет. Сапоги у меня хорошие, «Укрпочта» выдаёт. Крепкие и не промокают. Я в них даже в речку встать могу, — улыбается моя спутница.
— А курткой тебя тоже почта обеспечила? — спросила, больше в шутку, глядя на длинную синюю непромокаемую куртку.
— Да. И куртка хорошая. С неё просто всё стекает. На рукаве когда-то был опознавательный значок работника почты, оторвался. Вот уже и сумка начала потихоньку рваться, но год уже с нею хожу.
— А летнюю обувь вам тоже выдают?
— Нет. Туфли выдают весенние. Но они очень тяжёлые, ходить в них нельзя.
Мы зашли ещё в один двор. Здесь тоже радуются работнику почты. И опять предлагают яблоки. Отказываемся. А другая хозяйка выносит баночку варенья, мол, для сыночка.
Кто-то получает газеты по подписке, а кто-то покупает у почтальона. Кто-то ругает правительство, кто-то просит найти в сумке кроссворды поинтереснее, а кто-то рассказывает о проблемах. Старики, признаётся Олеся, часто делятся своими горестями, одиноко им.
Так по дворам мы ходили больше двух часов. Хорошо, что пятница, а то бы и того дольше. Десять-двенадцать километров натопали.
— Тяжело, вот если бы нам какие-нибудь тачечки выдали, легче было бы, — вздыхает почтальон. — А ещё плохо, что у нас подмены нету никакой. Вот недавно заболела я, иду, голова болит, горло, в груди огнём печёт, а разнести надо. Иду, реву. Обидно. Но, знаешь, мне нравится моя работа, — как бы вдруг спохватившись, говорит девушка и смотрит на меня грустными уставшими глазами.
Смешная она. В этой своей мешковатой куртке, с тяжёлыми сумками в руках, с потёкшей от мокрого снега тушью. Она говорит осторожно, как бы боясь сболтнуть лишнего, она даже не хочет, чтобы в статье были её фотография, её имя. Но оно ей так подходит. Как можно изменить это имя? В нём есть что-то мягкое и терпеливое. Так она говорит с пенсионерами, объясняя им, что надо ставить подпись там, где галочка. Есть что-то смелое и решительное. Так она отворяет калитки и входит во двор с большими цепными собаками или же передвигает замёрзшие ноги в громоздких, почти мужских сапогах.
И узнаёшь много о них, о сельских почтальонах, после того, как походишь с ними несколько часов по холоду. А они каждый день так. В зной летом, в метель зимой. С мокрыми ногами и тяжеленными сумками.
— Сколько получаю? — Вздыхает. — Четыреста пятьдесят гривен.
Часто нам в редакцию звонят и говорят, что почтальоны газету задержали или и вовсе не принесли. Возмущаются. А ведь почтальонов не хватает. Просто зарплаты у них небольшие. И тяжела их ноша.
Густо падает и тает мокрый снег, превращаясь в противную жижу. Холодно и мокро ногам. И обидно. Мне обидно за неё, за эту маленькую и слабую женщину-почтальона, которая тащит на себе огромную тяжёлую сумку. Говорю: «Давай помогу». А она: «Нет, не надо, тяжёлая, не сможешь... Да и скользко». Ах да, а в левой руке ещё одна сумка, со стиральным порошком, шоколадками, мылом и туалетной бумагой. И если продаст этого добра норму, получит маленький процентик к зарплате. А не продаст — зря, выходит, на себе тащила.
Машина с почтой приходит из города часов в девять-десять, потом почту сортируют и распределяют между почтальонами. С Олесей мы договорились встретиться в отделении связи около одиннадцати, как раз к этому времени почтальоны «выходят в люди». Пришла раньше. Жду. Отделения связи везде одинаковы. «Прилавок», на котором выложены газеты-журналы, справочник индексов и коллекционные марки и за которым сидят работники почты. Пахнет бумагой и типографской краской. Старики просят заполнить «книжки за свет» или подписать конверт, или выбрать и подписать новогоднюю открытку. Почтальоны всё делают и с какой-то насмешливой опаской посматривают:
— Что, будешь нас ругать и писать, какие мы плохие?
— Не буду.
— Не будешь? Тогда напиши, пусть нам ремонт сделают, ну или зарплату поднимут.
Выходим. Снег метёт и кусает обветренное лицо, холод — собачий. Бегают, поджав хвосты, дворовые псы. Иду, ворчу и возмущаюсь, как можно, мол, в такую погоду по улицам ходить. Девушка только вздыхает и улыбается.
— А мы так каждый день. Много ли почты, мало ли — идти надо. Дождь, грязь или метель — это наша работа, — говорит, и чувствуется, что ей как будто неловко, как будто стесняется чего-то.
— Долго ходить приходится?
— Сейчас пенсии, поэтому домой прихожу поздно. Вот вчера в одиннадцать вышла и только в четыре дома была, всё ходила, — рассказывает Олеся, вкладывая замёрзшими пальцами в заржавевший почтовый ящик газетку. — Хорошо, что сегодня пятница, у нас сокращённый рабочий день, в отдалённые сёла мы не ходим (на участке Олеси такое отдалённое за три километра. — Авт.).
— Ух-ты, наша, — радуюсь я, увидев, как она достаёт из сумки номер «Крымской правды». — Подписчиков много?
— Да, любят её люди. И вот что заметила: если кто-то выписал другое издание, то через полгода отказывается от подписки, видимо, надоедает, а кто «Крымскую правду» выписывает, то это постоянно.
— А письма сейчас часто пишут?
— Пишут, но не так уж и часто. Сейчас же у всех телефоны, эсэмэс-сообщение написать проще. Да и конверты подорожали. Больше всяких рекламных писем или из книжных клубов.
Она смело открывает калитку, нет здесь злой собаки, входит во двор и зовёт хозяйку.
— Ой, Олесенька пришла, кормилица наша, проходи, проходи, — приглашает в дом женщина. Она радуется и суетится. — Сегодня у нас с дедом пенсия. Спасибо нашим депутатам, Верховному Совету спасибо, подняли пенсию.
Встретить почтальона вышел и хозяин. Ему очень хочется чем-то угостить ту, которая принесла в их дом радость. Он протягивает горсть жареных семечек, потом выносит несколько яблок и настаивает: бери. Трогательно.
Олеся работает сельским почтальоном уже третий год. Она знает, в каком дворе какая собака и как её зовут. Знает, какая калитка и как она открывается. Знает, какая хозяйка.
И её все знают и приветливо здороваются.
— Да тебя все любят!
— Ну в глаза да, а за глаза, откуда я знаю.
— А ты, чтоб не ошибиться, кому какая, газетки подписываешь?
— Сначала подписывала, а сейчас уже и так знаю.
Скрипучие калитки, покосившиеся заборы, заржавевшие почтовые ящики, смешные старики и цепные псы. И пьяные мужики, справляющие малую нужду на угол своего дома.
— Страшно тебе, небось, самой ходить? Сумма-то приличная, а подозрительных хватает, — спрашиваю, узрев такого.
— Бывает страшновато. Пьяных боюсь. Защита — газовый баллончик. Правда, в основном только на собаках его применяю.
Маршрут нехитрый. Но всё продумано: где повернуть, где выйти, в какой закоулочек зайти. И не подумала бы никогда, что люди и там живут.
— Почтальон везде пройдёт, везде пролезет, — смеётся Олеся и терпеливо ждёт, пока выберусь из колеи или переберусь через шаткий мостик, или пока вожусь с тяжёлой калиткой, вызвавшись помочь.
И чем больше ходим, чем больше мёрзнем, тем разговорчивее становимся, иногда даже забываем о каком-нибудь дворе, и тогда приходится возвращаться. Теперь знаю, что Олеся из села, в котором выросла и работает, знаю, немножко жалеет она, что нет у неё образования, кроме училища кулинарного, знаю, что воспитывает сына.
И тяжело ей.
Мы идём, разговариваем.
И снег идёт. И собаки лают.
На лай выходят хозяйки и спрашивают, крича через улицу:
— А мне что-нибудь есть?!
А мне?! Ничего мне там любовник не прислал? — шутят, смеясь.
— А почему это мне ещё ничего нету?! — возмущается местная жительница, окрикивая и догоняя нас. — Белоусихе вон уже давно есть, а мне нету, как это?!
Через некоторое время мои сапоги набрали холодной влаги.
— Слушай, Олеся, у тебя ноги не промокли?
— Нет. Сапоги у меня хорошие, «Укрпочта» выдаёт. Крепкие и не промокают. Я в них даже в речку встать могу, — улыбается моя спутница.
— А курткой тебя тоже почта обеспечила? — спросила, больше в шутку, глядя на длинную синюю непромокаемую куртку.
— Да. И куртка хорошая. С неё просто всё стекает. На рукаве когда-то был опознавательный значок работника почты, оторвался. Вот уже и сумка начала потихоньку рваться, но год уже с нею хожу.
— А летнюю обувь вам тоже выдают?
— Нет. Туфли выдают весенние. Но они очень тяжёлые, ходить в них нельзя.
Мы зашли ещё в один двор. Здесь тоже радуются работнику почты. И опять предлагают яблоки. Отказываемся. А другая хозяйка выносит баночку варенья, мол, для сыночка.
Кто-то получает газеты по подписке, а кто-то покупает у почтальона. Кто-то ругает правительство, кто-то просит найти в сумке кроссворды поинтереснее, а кто-то рассказывает о проблемах. Старики, признаётся Олеся, часто делятся своими горестями, одиноко им.
Так по дворам мы ходили больше двух часов. Хорошо, что пятница, а то бы и того дольше. Десять-двенадцать километров натопали.
— Тяжело, вот если бы нам какие-нибудь тачечки выдали, легче было бы, — вздыхает почтальон. — А ещё плохо, что у нас подмены нету никакой. Вот недавно заболела я, иду, голова болит, горло, в груди огнём печёт, а разнести надо. Иду, реву. Обидно. Но, знаешь, мне нравится моя работа, — как бы вдруг спохватившись, говорит девушка и смотрит на меня грустными уставшими глазами.
Смешная она. В этой своей мешковатой куртке, с тяжёлыми сумками в руках, с потёкшей от мокрого снега тушью. Она говорит осторожно, как бы боясь сболтнуть лишнего, она даже не хочет, чтобы в статье были её фотография, её имя. Но оно ей так подходит. Как можно изменить это имя? В нём есть что-то мягкое и терпеливое. Так она говорит с пенсионерами, объясняя им, что надо ставить подпись там, где галочка. Есть что-то смелое и решительное. Так она отворяет калитки и входит во двор с большими цепными собаками или же передвигает замёрзшие ноги в громоздких, почти мужских сапогах.
И узнаёшь много о них, о сельских почтальонах, после того, как походишь с ними несколько часов по холоду. А они каждый день так. В зной летом, в метель зимой. С мокрыми ногами и тяжеленными сумками.
— Сколько получаю? — Вздыхает. — Четыреста пятьдесят гривен.
Часто нам в редакцию звонят и говорят, что почтальоны газету задержали или и вовсе не принесли. Возмущаются. А ведь почтальонов не хватает. Просто зарплаты у них небольшие. И тяжела их ноша.
Ирина Ковалева, «Крымская Правда»
Читайте также:
